Поэтому, оставив Соне ее упреки и увещевания, Иван Моисеич поступил как настоящий мужчина: настиг преступника в коридоре и прижал к стенке. Противное существо зашипело, предпринимая последнюю попытку отстоять независимость, но цепкая рука возмездия уже крепко держала его за шкирку. Сопротивление оказалось сломлено. Настал час познания Истины. Пара увесистых шлепков по той части костистого тела, откуда растет хвост, и истерзанная тишина ночи вновь стала медленно обретать мир. Посрамленный зверь забился в свой темный угол, а гордый победитель возвратился в неостывшую постель, где наградой ему послужил хмурый взгляд и колкие ворчания вновь засыпающей подруги жизни.
– Кошка ему покоя не дает. Кошка причем здесь. Взъелся на бедное животное. Дурной какой-то… – проворчала, зевая, Соня и повернулась к нему широкой спиной, плотно укутавшись одеялом.
– Она… орала, ночью… – попытался объяснить Иван Моисеич свои действия, но что может понять женщина, привыкшая видеть любимца только с хорошей стороны?
Как не велика одержанная победа, но сон она растоптала. Он был принесен в жертву на алтарь справедливости, безвозвратно похищен маленьким неблагодарным негодником, утрачен в борьбе за торжество Разума над Природой.
Промаявшись более четырех часов, Иван Моисеич оторвал от подушки тяжелую голову, зевая, пошарил ногами под кроватью, влез в шлепанцы и, ругаясь, побрел на кухню, где его ожидали стакан холодного чая, мутный взгляд через окно в предрассветное утро, обеденный стол с горой немытой посуды, вчерашние объедки и стеклянные глаза присмиревшего хищника.
Хозяин отпихнул ногой нахальную кошку от холодильника и зашаркал в туалет. Как всегда животное напачкало именно там, где он собирался встать. Какая мерзость! Круглые зеленые глаза четвероногого светились злобно и уверенно. Иван Моисеич брезгливо понюхал перепачканные шлепанцы. Черная туча священного негодования вновь наползла на его неустойчивое сознание. Какая подлость! Какое низкое коварство! Какая примитивность образа жизни! Взрыв отвращения и метко пущенный веник возмездия настиг нечистоплотную тварь. Настроение стало медленно улучшаться. Но какое может быть настроение у человека грубо разбуженного среди ночи, вынужденного гоняться по всей квартире за бессовестным примитивным созданием, и, в довершение, низко испачканным отвратительной дрянью.
После бодрящего воздействия одеколона на свежевыскобленных бритвой щеках появился первый румянец. Иван Моисеич начал ощущать в себе проявление первых признаков благодушия. Еще немного и он станет таким, каким его привыкли видеть. Достойной единицей человеческого сообщества. Полезным и деятельным работником. Лояльным гражданином. Еще один шаг и теплое кофе разгонит кровь, ударит в голову и он почувствует себя бодрее, почти отдохнувшим за эту беспокойную, бестолковую ночь. Но сейчас… Брезгливый взгляд в сторону скомканной постели. Бесформенный силуэт спящей жены. Несвежая рубашка. Помятые брюки. Клубок носков под стулом. Расческа, увязшая в носовом платке. Разбросанные по столу ключи, часы, кошелек. Недочитанные с вечера бумаги. Потертый портфель… Глубокий вздох…
Он снова готов к трудовому дню. Теперь можно перейти к завтраку.
Утренний кофе. Сколько людей возвращается к жизни после первого длинного глотка этого заморского, ароматного напитка. К той самой жизни, от которой вечером они с таким удовольствием забываются во сне. Так стоит ли начинать? Так стоит ли снова и снова повторять тот путь, что с неизбежностью приводит к непреодолимому желанию отрешиться, уйти в иной, идеальный мир, мир грез и мечтаний? Или может быть стоит что-то изменить в привычном течении дня? Освежить его некоторым поворотом, привнести в него нечто новое, душещипательное, некое сентиментальное происшествие или, может быть, этого делать не стоит? Гораздо спокойнее и привычнее совершать мелкие дела день ото дня, повторяя многократно пройденный путь, такой безопасный, такой проверенный, такой беспросветно серый, как монументальные творения перезрелой цивилизации.
Иван Моисеич облачил тело в поношенные костюмные брюки светло-коричневого цвета, белую рубашку с короткими рукавами, по причине летней, теплой погоды, взял портфель. Нечесаная жена в махровом халате пробрела мимо в ванную. Сонный взгляд. Дежурное – «Пока». Ответное – «До вечера».
Некормленая кошка проводила его злым глазом из под комода.
«Непременно сглазит» – отчего-то подумал Иван Моисеич.
* * *
«Дорогой друг, шлю тебе привет из далекого Уpюпинска, что, как ты знаешь, затерялся на безмерных просторах России. Я снова тут. Представляешь, через столько лет. Но уже без тебя. Помнишь, наше теплое студенческое лето? Тех коз, что паслись прямо под окнами? Когда это было?.. Представляешь, с тех пор тут ничего не изменилось. Столько лет прошло, а тут все по-прежнему, даже завидно. Время словно остановилось. Даже люди не постарели. Мой дядя уже успел жениться и развестись. Купить и продать машину. У него растёт большая лохматая собака неизвестной породы. У нее длинная лисья морда и лысый хвост. Масти она рыжей с черным. Очень умная. Все понимает и лает редко. Занимается, только когда под окнами проходит шантрапа с гитарами. Соседка у него красивая. Печет блины и меня приглашает. Не знаю идти или нет?.. Как думаешь? Вчера сходил на почту. Хотел выслать тебе воблы. Помнишь, как мы ее ели с пивом? Но мне сказали, что продукты не берут. От них тараканы. Поэтому не выслал. Извини. В общем, отдых протекает по плану. Ничего интересного. Живу скучно. Даже жалею, что приехал. Лучше бы остался в городе. Но, брат, понимаешь, хоть раз в сто лет родственников навещать нужно. Тяжелое, понимаешь, бремя. Хотя, первую неделю просто оглох от тишины и покоя. Но сейчас уже скучно и тянет домой. Сидеть тут еще неделю или нет, не знаю. Видимо, сбегу. Хотя, дядя на рыбалку тянет и охота обещает быть интересной.
У народа с работой здесь полный порядок. Все сидят все там же, все в том же издательстве. Жалеют, что я не пошел по их стопам, как ты, не стал журналистом. Повышений ни у кого предвидится. Зато нет конкуренции. Тут с этим делом вообще туго. Как в средневековой Японии людей можно называть не по имени, а по профессии. Каждого вида по одной штуке. И мой собрат, прокурорский следователь, сидит практически без дел. Преступность не берет за горло. Может перевестись к ним, пожить пару лет тихо? Жаль, что не уговорил тебя поехать со мной, как тогда, в молодости. Веселее бы было. А то в иной день и поговорить не с кем. Пожалуй, пойду к соседке на блины…
Вот, в принципе, и все. Написал тебе, и как-то еще один день прожил. Непривычно, знаешь ли, письма писать, даже здорово, особенно, если делать больше нечего.
Ну, все. До встречи в городе. Приеду, расскажу подробнее.
Твой друг,
Леша Наклейкин».
Иван Моисеич сложил письмо и сунул его в карман.
* * *
Иван Моисеич считался счастливым обладателем отдельного кабинета.
И хотя кабинет его был маленьким и скучным, зато он являлся настоящим отдельным рабоче-письменным тихо-уединенным уголком в гудящем бурляще-гоготящем и рокотящем водовороте журнально-газетного издательского комплекса.
Его пыльные оконные стекла вяло сопротивлялись яростным атакам утренних лучей солнца. Из серой канвы скромной обстановки ярким обличительным пятном вырывался замусоренный подоконник, служивший обиталищем колючему столетнику и каким-то мошкам, устроившим себе здесь кладбище вместе с темно зелеными мухами прямо возле красной стены обветшалого горшка. Кусочки земли, потеки сладкого, крепкого чая, куски утеплительного поролона и какие-то обрывки бумаг завершали скромный приоконный натюрморт. Возле него высился обшарпанный двух тумбовый письменный стол из светло-коричневого «де-эс-пе» с инородным белым пластмассовым корпусом компьютерного монитора на расцарапанной столешнице. Вглубь помещения дневной свет проникал с большим трудом. Не достигнув входной двери, он погибал возле шкафа, заваленного старыми картонными коробками с каким-то хламом, хранящимся там с незапамятных времен, возможно еще с Октябрьской Революции. В тени его великим символом обособленности стоял на особом деревянном стуле электрический чайник черного цвета. Несколько грязных чашек и стаканов громоздились рядом на тумбочке. Стопка разношерстных пожелтевших газет вперемешку с иллюстрированными журналами, кучей сваленные по всем углам кабинета, выдавали в хозяине человека широкого кругозора, можно сказать, образованного. Полка с обтрепанными книгами филологического направления завершала скромное убранство. Она была пришпандорена двумя крепкими гвоздями прямо к убогой фанерной перегородке, отделявшей данное помещение от другого, соседнего и весьма шумного. Стены кабинета, оклеенные обоями трудноразличимого цвета и рисунка, видимо впервые увидевшие свет еще на заре индустриализации, имели многочисленные прорехи и неизвестного происхождения темно-желтые пятна, выползавшие из под прикрывавших их плакатов разных лет и всевозможных социальных устремлений.
